Марсельцы - Страница 50

Это зрелище отрезвило меня. Я отпустил руку Маргана и протиснулся в первые ряды, чтобы лучше видеть все происходящее. Чем ближе я подвигался к судейскому столу, тем гуще становилась толпа. Теперь меня со всех сторон окружали взрослые мужчины и женщины; все они были выше меня, и я ничего не видел, даже когда поднимался на цыпочки. Я попробовал присесть на корточки и глядеть в просвет между согнутым локтем высокого национального гвардейца, который стоял в первом ряду, опираясь на тяжелую железную палку.

— Привести следующего подсудимого! — приказал судья.

По лестнице свели вниз молодую женщину. Она упиралась, цеплялась руками за перила, обнимала колени своих конвоиров и молила их: «Пощадите! Пощадите!»

Но судьи за маленьким столиком, освещенным оплывшей свечкой, были суровы и непреклонны.

— Смерть аристократке, врагу нации! — провозгласили они, и два санкюлота поволокли к выходу рыдающую женщину.

Рослый национальный гвардеец, стоявший впереди меня, не пошевельнулся при этой сцене. Неподвижный, как статуя, он стоял и глядел, как спускались по лестнице один за другим арестованные попы и аристократы, ненадолго задерживались перед судейским столом и выслушивали свой смертный приговор.

Вдруг он шагнул вперед. Я услышал мужской голос, показавшийся мне знакомым:

— А, это ты, друг мой! Спаси меня! Заступись за меня!

Но великан вместо ответа взмахнул железной палкой и со страшной силой опустил ее на голову арестованного мужчины.

Тут я узнал и мужчину и его палача: национальный гвардеец — это был Сюрто, и он только что убил своего бывшего хозяина, маркиза д’Амбрена…

Я бросился к судейскому столу и, указывая на Сюрто, крикнул:

— Этот человек — враг народа и предатель! Арестуйте его!

Но Сюрто закричал громче меня:

— Патриоты, вы знаете меня! Вы видели меня всегда в первых рядах… Мальчишка лжет! Он сам слуга аристократов и враг народа. Смерть ему!.. Смерть ему!..

И толпа, поверив Сюрто, двинулась ко мне, негодующая и грозная. Десятки рук протянулись ко мне… Сейчас меня схватят и растерзают.

Но один из судей встал из-за стола и положил мне руку на голову. Тотчас же толпа отхлынула назад.

Мой спаситель спросил, кто я такой, как я попал на суд, почему я обвинил патриота Сюрто — не в отместку ли за то, что он только что убил врага народа?

Я ответил:

— Я красный южанин, федерат, участник похода марсельского батальона…

— Он лжет! — закричал пронзительный женский голос. Мне показалось, что это голос Жакарас. — Он лжет! Это прислужник аристократов. Я видела его во дворце, он стрелял в народ!

— Смерть ему! — заревела толпа. — Смерть врагу народа!

Судья поднял руку, и все снова умолкли. Нахмурив брови, он спросил меня:

— Чем ты можешь доказать, что ты сказал правду?

Я повернулся лицом к толпе, позвал Маргана, Пелу, умоляя их удостоверить, что я действительно патриот Паскале.

Но мои друзья не откликались: потеряв меня в толпе, они ушли. Я был один среди разъяренных людей, грозно требовавших моей смерти. Как только судья снимет руку с моей головы, меня растерзают…

Но тут из кучки подсудимых, ожидавших своей очереди предстать перед революционным судом, послышался слабый голос:

— Этот мальчик действительно федерат из марсельного батальона. Мне осталось жить только несколько часов, а перед смертью не лгут!.. Этот мальчик помог арестовать меня на мосту Сен-Жан — мне ли не узнать его?!

Теперь и я узнал старого пастуха с берегов Изера, епископа Мендского.

Трое судей допросили епископа и меня и затем единогласно заявили:

— Мальчик сказал правду! Он действительно добрый патриот, федерат из батальона марсельцев. Ты свободен, гражданин!

— Да здравствуют марсельские федераты! — закричала толпа.

И те же руки, которые только что готовы были растерзать меня на части, теперь обнимали, ласкали меня и с триумфом понесли к выходу…

Я искал глазами Сюрто и Жакарас. Но злодеи успели скрыться, воспользовавшись тем, что внимание толпы было отвлечено мною.

Вот я снова на улице, один…

События этого последнего часа — гибель старого маркиза, нож гильотины, нависший над моей головой, — так потрясли меня, что от опьянения не оставалось и следа.

Я машинально засунул руку в карман и тотчас же в ужасе выдернул ее: карман был пуст, — от семи экю жалованья, полученного в марсельском батальоне, от трех подаренных господином Рандуле экю не осталось ничего… Куда делись деньги? Очевидно, я пропил их. А ведь эти деньги не принадлежали мне: я должен был отдать их Воклеру, который приютил меня: кормил и поил в течение шести месяцев.

Щеки у меня горели от стыда. Как я мог сделать это? Как теперь смотреть в глаза Воклеру, Лазули, Аделине? Подадут ли они мне руку или отвернутся от меня, как от бесчестного человека.

— Нет, нет, все что угодно, но только не этот позор! Как жаль, что епископ Мендский вступился за меня и помешал Сюрто убить меня!.. Тогда все было бы кончено!

Я шагал по улицам, не замечая, куда иду, сворачивал в какие-то переулки, равнодушный ко всему, кроме своего отчаяния. Напрасно я силился удержать слезы — они потоком катились по щекам.

Мне кажется, я страдал сильней, чем в ту ночь, когда обнаружил, что наша хижина в Гарди опустела и отец с матерью исчезли…

Вдруг я услышал за рекой рокот барабанов, бьющих тревогу.

Я остановился и огляделся. Случай привел меня к Новому мосту. На противоположном берегу реки виднелась громада королевского дворца. Казалось, звуки барабанов доносились с дворцовой площади.